Под каждым рассказом – первые комментарии

СЕРЕДИНА СНЕГА

– Снова бьет перину... – донеслось из коридора. – Злая теперь Перинбаба, ну где вы видели снег на Вербную? Когда такое было...

– Да-да, – отозвался второй голос, дребезжащий. – Конец света...

– С какой стати? Обидели люди одну из дочек ее, вот хозяйка и серчает, не дает весне дороги. И вот помяните мое слово – сначала снег перед Пасхой, потом недород, голод, разбой, налоги. А там война опять…

– А все за грехи наши.

– Раньше хоть заклятья помогали…

Голоса стихли, ушли тетки на рынок, повязали платки потеплее – на голову, да и на грудь – крест-накрест.

Постоялец спустился по лестнице в кухню, протянул солдатскую флягу-манерку и попросил у хозяйки кипятка. Старуха осторожно налила из черпака, не уронила ни капли, хоть лицо и заволокло паром.

– Ну что, сестра ваша как? Не лучше ей? – спросила она.

Постоялец отмахнулся, побрел было наверх, но, держась за перила, обернулся.

– Бредит. Зорку Венеру кличет, чтоб пришла-спустилась. Просит. Не знаете, с таким прозвищем нет кого в округе?

– Не слыхала. Может, лучше панотца? Я пошлю хлопчика, бабы говорили – пробош третьего дня вернулся. И пономарь наш жив оказался, рожа постная... колокол на место подвесили. По всему – на долгий мир повернуло.

– Не надо пробоша. Рановато. Подождем, пожалуй. Вдруг оправится. Да и не сестра мне она. Так... баба.

Старуха навострилась вся, поправила чепец, отерла руки о фартук:

– Блудите, значит?

– Живем...

Звали его Карел. Он был войне ровесником – второй десяток домотал. С малолетства Карел был зачислен рядовым аркебузиров. В Аграмский полк.

Война шла повсюду, с нею Карел шел везде. Утаптывал миля за милей: глину, снег, уголья, гати, мосты, улицы. Стрелял. Окопы рыл. Спал. Ел кашу. Снова стрелял. Лаялся матерно в лазарете. Ногу отнять не дал. Выжил. Снова шел. Снова стрелял.

Война радовалась. Черным смехом хохотала.

Да тут рука вельможная обмакнула перо в чернильницу, вывела на гербовой два слова: «Великое замирение». И перстень к сургучу приложила – будто кровь запечатала.

Умолкли пушки, солдатики домой устремились. Вернулись беженцы в дома. Колокола запели. Заполнились церкви, рынки и кабаки. Люди молились, радовались люди – говорили все одно и то же: «Довольно войны! Долой! Хватит, хватит, хватит...»

Карел плечами пожал, сдал в арсенал оружие, получил от фельдфебеля благодарность и плату. Денег пшик, и на похороны не хватит. Да и возвращаться некуда.

Пошел Карел домой – куда ноги несут. Дом ему виделся светлым, праздничным – будто Чистый четверг весь год, а еще ясным дом был. Ну там, ясная лошадь. Ясная скотинка. Ясный сад-огород. И хозяин сам-друг Карел, ясен перец, ясный пан. Ясное дело.

Дома он первым делом крепко-накрепко запрет дверь и разведет в печи огонь. Гори-гори ясно!..

Бабу бы вот только.

По пути к дому ясному Карелу повстречалась Леденка. Она сидела на обочине, в снегу, глаза синие таращила и всем говорила, что неживая. Держала в подоле горбушки плесневые и орехи червивые. Вся плоская, тощая и бледная. Голова обрита наголо. Леденка давала себя мужчинам, потому что таким – неживым не стыдно. В оплату брала хлеб, и давали чаще горбушки, причем черствые. Сразу ясно – дура-дурой. Карел так и понял. То, что надо. Крепко взял ее за руку, велел никому впредь лишнего не давать и повел за собой. Девка была холодная-прехолодная, и впрямь как неживая.

В дороге найде и имя придумал – по времени года, потому как месяц был соответствующий: тонкий, холодный светлый – который в небе, а тот, что на земле, – ледень, по-городскому – январь.

Солдат и девка спали в обнимку у цыганских костров, меняли пожитки на едово. Ушла пряжка. Перевязь. Серьга. Табакерка. Карел был большой и сильный, как вол, но ел мало. Отдавал Леденке. Та была маленькая, что мышь, и вся прозрачная прямо. Ела как не в себя, все подряд – иногда землю. Потом несло ее страшно. Тощала. Шаталась. По дороге, бывало, Карел нес ее на плече, иногда на руках, тетешкал, что дите. Дурочка радовалась, пела, говорила быстро.

Из ее лепета Карел узнал, что она, дескать, сверху сошла, спустилась, из любопытства, да мародеры ее пустили под хор, с тех пор она уверилась, что неживая, потому как не боится, а живые боятся, а она перестала или же не начинала страшиться вовсе, не помнит... На привалах Карел лепил из снега хижину: белую, ясную, чистую как четверг. Гляди, говорил: вот такой будет дом. Это вход, это окно, а вот крыша, на крыше труба. Над крышей – Звезда Венера, дома устраивающая, путь дающая – да только незримая она.

Стража на заставах окликала: «Куда идете?» Отвечали: «Домой».

Так, на исходе зимы, по пути и заболела Леденка. Кашляла-кашляла, потом – жар и хрипы.

Карел донес ее до города на руках. Копоть, гарь. Ворота вдребезги. Внутри тоже многое неладно. Повсюду беженцы таборами. Возятся, кричат визгливо, рухлядь тормошат, скарб собирают. На рынке цены адовы – пекучие, однако в наличии уксус, селедка, белая мука, битая птица, ну и репа, как без нее.

Распорол Карел подкладку мундира, вынул талеры заветные. Хватило на комнату в трактире. Купил мяты, заварил – чтобы травяным паром хворая дышала. Купил муки, делал болтушку, кормил из платка. И барсучьего жира с горчичным порошком купил – чтобы грудь ей растирать. Болячку, значит, выгнать.

Девка лежала на спине, хватала губами палец, язык у нее был обметанный, белый. Обмочилась. Карел подмыл ее из манерки остывшей водой, сменил простыню. Открыл окно. По площади бродила ничья хромая лошадь. Над разоренными бастионами летали птицы. Черная, что вдова, от копоти ратуша тянула тонкую башню с флюгером к небу. Уже навели леса на погорелицу – отмоют да побелят. Была вдова – станет невеста. Обустраивались мещане.

Леденка открыла глаза – синие, что цветочек-незабудка:

– Принеси мне зорку.

И так каждый день – тихо, жалобно, неуемно, – душу тянет, жилы мотает. Карел кулаком по стене бухнул.

– Какую тебе зорку, дура?!

– Ясную, – ответила Леденка и прозрачным пальцем показала: – Венеру.

Карел глянул в окно, дрогнул.

Солнце залило кровавым золотом полнеба, и купалась в закатном огне флюгер-звезда на черной башне ратушной. Сияла нестерпимо, захватив свет вечерний, – растопырила кривые лучи над черепицей багряной, словно расцвела, с Солнцем прощаясь. Указывал вдаль хвост кривой, ибо непростая зорка над ратушей крутилась, но звезда косматая – комета.

– Сильна ты, девка, бредить... – сказал Карел. 

А Леденка сном забылась. Карел тронул ей лоб. Сухо. Горячо. Скверно.

Он спустился в зал, где обедали бродяги мирные – плотники да каменщики. Подсел к столу. Спросил пива. Слушал болтовню. Цыганы детей скрадывают, коней уводят. Жиды колодцы травят, армяны матерьял крадут – бить все вражье семя пора. Хлеб и табак дорожают. Месяц кровавый взошел что серп, и ведьма голая выше леса каталась, огненного колеса едва касаясь. Мертвецы с лярвами на перекрестках плясали. Ужи да ежи в дома лезут. В зиму, говорят, мухва проснулась. Снег вот, бесконечный. Скажи, солдат, как жить?

Карел кивал в ответ, думал о своем.

– Почем инструмент одолжишь? – спросил.

Молодой артельный свистун осекся, глянул мутно, затем заломил цену. Карел крякнул.

– А в обмен?

Парень помялся, ткнул Карела в мундирную куртку – пуговицы. Хорошие, медные, восемь штук. Карел вынул нож из сапога, срезал пуговицы с нитяным «мясом», ссыпал в горсть.

Парень инструмент выдал. Клещи. Ножовка. И всякое разное.

Сумерки миновали. Поползла туманами с луговин сутемь-обманщица. Улицы перегородили цепями. Ночной дозор перекликался по кварталам, далеко лаяли псы. Карел шел по площади к ратуше, нес на вытянутой руке фонарь. На шее болталась холщовая сума с инструментом. Огляделся. Никого. Окошко трактирное на втором этаже светится, желтым, живым. Хорошо, что свечу в черепке для Леденки оставил – хоть и плетет, что неживая, а темноты не любит. В темноте, мол, твари лютые – звери ледяные, ноги у них костяные, глаза красные – ждут-подстерегают. Карел перекрестился. Выдохнул. И полез на леса.

Шатко. Хлипко. Ветер гудит. Во рту солоно, пыль скрипит на зубах. Пот со лба. Уронил фонарь. Гулко грянулась жестянка, рассыпались искры, все погасло. Да не страшно – июнь, светает рано. Вон, со стороны восточной уже будто молоко на краю неба пролили. Карел вскарабкался выше, крепко расставил ноги, стиснул ободранные по костяшкам кулаки на штыре флюгера. Обхват в руку толщиной. Благо покорежен шпиль войной, хорошо, что пожаром и непогодами источен. Карел перебрал в суме инструмент. Ну, счастлив наш Бог, помоляся, принимайся, брат.

Город глубоко внизу под ногами его спал вполглаза, вполуха стерегся и плыл во сне к рассвету, точно колыбель по алым волнам. Сильнее стал ветер восточный, что приносит облака кучевые, дожди обильные и урожай; потянуло горьким благоуханьем – в садах, на выселках, цвели вишни.

До заутрени вернулся Карел в трактир.

Медленно ступал и очень тяжело. Старуха отперла, хотела выплеснуть помои, но уронила ведро, села на лавку, передник прикусила.

Карел взошел по лестнице. Ступенька. Еще одна. Третья. Пятая. Руки заняты были, ногой дверь толкнул. Леденка проснулась. Села. Зашлась кашлем, руками махала, упала с лежанки, на колени встала, качалась, как пьяная. В сальной жиже утонул и погас фитиль свечной.

Встал Карел в дверях. Разжал окровавленные кулаки.

Грянулась об пол неподъемная ноша. Звезда косматая здоровяку Карелу по пояс – вся словно в коросте, в чешуе кованой, с городским гербом позади и ликом звездным спереди. Зеленая зорка оказалась там, где медь-чешуя расположена, а где железо – ржа. Страшна вблизи звезда – лучи острые, лицом черная – чисто мавр, глаза провалы, нос что клюв. Хвост кривой, как ятаган турецкий. Голубиным пометом оббросана, дождевыми проточинами изрыта. Пылью и солнцем пахнет. На штыре, торчащем из средоточия лучей, – свежий надпил. Узрела девка звезду путеводную и закричала. Хрипло. Негромко. И по-звериному у нее выходило – вроде волк воет. Потом пошла кашлем мокрота. Выступила испарина на лбу.

У Карела спина ныла. Жилы от локтя до предплечий налились, тикали кровью. Нутро надсаженное тянуло. Улыбался, а в глазах меркло. Леденка гладила Звезду Венеру по лику небесному, лопотала мокрым ртом, потом поползла к Карелу, коленками острыми занозилась о половицы. Подкатилась, приникла, шарила губами по щекам небритым. Трясла за ворот рубахи, слабыми кулаками в грудь била, говорила быстро:

– Я живая. Ты живой. Теперь не умрём.

Карел проморгался. Погладил ее. Наклонился. Поцеловал в истерзанные лихоманкой губы. Ткнулся лбом и уснул сидя. Прямо на пороге.

Леденка же шепнула:

– Укажи мне утро, звезда путеводная.

И уснула рядом, клубком свернувшись.

Да скорых чудес не бывает. Леденка хворала долго. Карел прибился к каменщикам, чинил бастеи, ворота и башню ратушную, раствор мешал, таскал камни, приходил за полночь. Целовал девку в висок, валился спать лицом к стене. Но было чем заплатить доктору за порошки да мази. Помаленьку девка окрепла, ходить стала, затем бегать. Сдружилась со старухой, помогала на кухне. Старуха кусочничать дозволяла. Волосы у Леденки отросли, виться стали. Сшила чепец, как замужница. Телом налилась слегка, за что подержаться объявилось. Венера-звезда так и стояла в углу, белой холстиной повитая. Никто в городе не ведал, куда флюгер делся. Старуха молчала, как умная, а Карел навеселе шутил с выпивохами: дескать, на небеса вознеслась, значит, согласно чину. Ищи-свищи...

Когда Леденка понесла – повенчались. Колокол тренькал, и ворковали голуби на звоннице, свадьба – дело мирное, первочудесное. Всему миру радость.

Артель гуляла за столом до утра. Пили, ели, плясали.

На рассвете Карел свел Леденку из города. За стены. К реке и садам поближе. Недорого участок куплен был – уж очень хозяин бывший прочь торопился. Стали жить. Карел на коленях исползал делянку, вбивал колышки – разметку для дома творил.

Леденка в саду ходила, потом пшеницу сеяла внутри колышков, чтобы место для дома освятить, после стояла посреди, говорила: «ровно – не ровно», складывала ладони молитвенно на круглом животе.

От прежней жизни хлев остался, да яблони в саду – пожаром истощенные. И то имущество, если, например, с горбушками сравнить. Бродяги артельные подсобили, опять же – крышу над хлевом перестелили. Карел дверь новую навесил, окошко на восток пробил да застеклил. Мастер из каменщиков – печник – сложил преизрядный очаг. Развели Карел с Леденкой огонь ясный. Сидели друг против друга. Пекли на угольях лепешки и репу. Венера, звезда косматая, лежала под лавицей спальной, в белый холст укутана. Была, как и положено, верный путь подсказывающим, – незрима.

Мекала за загородкой коза – выгодная скотинка: и шерсть и молоко, всеядная к тому же.

Шла жизнь дорожкой ясной.

Вестовой в зеленом мундире слетел с тракта, проскакал по мирным полям напрямик. Весть лихую нес, торопился. Пена летела с удил. Кобыла сбила бабки. Скалилась в запале, вывалив язык что борзая.

Разорвали ясновельможные руки мирную грамотку, надвое и с треском. Сломали печать – рассыпался сургуч красным прахом. Конец великому замирению! Марш-марш! Война смеется ртом ненасытным, радуется – воскресили ее, всегда голодную.

Плеснули знамена. Развели крепостные мосты. Залязгали герсы – решетки подъемные, захлопнули города створы ворот, до лучших времен. Заговорили пушки.

Карел в то утро тесал бревно-матицу для дома. Услыхал, как рожок вестового поет, тревогу выводит, захлебывается. Уронил топор в грязь. Показалось – гари пороховой привкус ветер принес...

Сизой тучей, змеей ленивой потянулось трактами и шляхами войско. Истошно ржали лошади. Скрипели колеса маркитантских повозок. Ворочались на лафетах орудия. Рокотал барабан, верещали флажолеты, пики царапали твердь небесную. Карела позвали. Аркебузу выдали из арсенала, пришили новые пуговицы к мундиру. Карел только и успел, что жену поцеловать. Заждалась война, заскучала...

Шел. Стрелял. Спал. Ел. Снова стрелял. Поймал, темною порой, пулю в лоб от другого такого же. Упал в глину ничком.

Леденка в ту ночь не спала – темноту слушала, смотрела, как ветер играет с яблонями в саду и катятся прочь с тверди небесной звезды – гибнут где-то человеки, значит. Злой месяц август, не зря с серпом ходит.

А тут и лету конец, тучи солнце заволокли, набухли, непогодой налились – изрыгнули снег.

Леденка родила. Недостроенный дом, да хлев, под проживание приспособленный, стража городская сожгла – эспланаду готовили, чистое поле, значит, перед стенами. Улетела с огнем и дымом звезда путеводная, прочь вознеслась согласно чину. Раскалилась от пламени и крови – красной кометой стала, звездой косматой...

Вновь война кругом. Стены городские справа. По левую руку – река. Всюду пепелище. Яблони – тонкие и черные, подуешь – развеются. С неба что ни день – снег. Опять недовольна Перинбаба, все укрыть хочет: города и пожарища, яблони и луга, реку и дорогу. На дороге следы, женщина идет в ненасытную зиму, ведет в поводу козу, на козе торба с сеном и попонка. В перевязи у женщины на груди – младенчик. Бьется родничок на темени. Мальчик сосет круглую мамкину грудь. Молока много. Вороны вьются над дорогой – кричат: «По миру! По миру! Прах!»

«Пойдем по миру, сынка. Домой», – говорит женщина. А снег все сыплет. Вьется над краем дым, кличут вороны беду. Дрожит каплей крови в небе косматая звезда – может, путь указывает, может, и последние дни предвещает, как знать?

Леденка назвала дитя Адамом – именем несмертельным. Шла с ребенком в никуда, сквозь черные сады и выжженные предместья. Сказала твердо:

– Никогда мы не умрем. Мы беженцы...

Комментарии читателей к рассказу

РУССКИЙ ДОКТОР

Это была деревня в долине между гор, на слиянии двух речек. Однажды весной сюда пришла война. Потому что небольшая прекрасная страна  разделилась на Запад и Восток. Принцип детской игры в Зарницу, или штабных учений, или войны за свободу негров в США – Синие и Красные, войска Юга и Севера, Республиканцы и Федералы… Предупреждаю читателей газет и любителей новостей по ящику – не будет Белых и Красных, опускаю. Потому что на самом деле на войне не бывает Белых и Красных. Война это яма, клоака, в которую слиты чистая кровь, грязные портянки, детские и взрослые слезы, мертвые тела людей и животных, холод подвалов и просто дерьмо. Подумайте, какого цвета эта смесь, а потом отыщите в ней Синих и Зеленых. Поймите также, что во время войны ничего не стоит ухнуться в эту клоаку с головой и стать ее содержимым. И хватит об этом.

 Я просто хочу рассказать о Боре, как он спас свою семью и стал, кем стал. Начну я с давних времен, когда мы еще не были знакомы. 

Боря приехал в свой рай вполне взрослым, но молодым и сильным доктором. Приехал в цветущую деревню на слиянии двух рек  с заснеженных просторов Урала, из промышленного города, коптящего небо над этими просторами. После окончания медицинского института он работал вначале патологоанатомом в милиции, потом  в психушке терапевтом, потом венерологом в вендиспансере. А пока учился в институте, работал по ночам сначала санитаром, потом фельдшером, а последние  два курса врачом на скорой помощи. Все эти годы, и в институте и после, он жил в общежитиях. Вот такой у Бори был жизненный опыт. 

Потом он влюбился, в Машу. Она была обычной и несказанной северной красавицей, которые невесть откуда берутся в заснеженных промышленных городах Урала и Сибири. У нее были синие глаза, очень белая кожа, темные волосы, длинные-предлинные ноги и необыкновенно добрые лицо и сердце. Она была замужем. И жила со своим мужем-боксёром тоже в общежитии. Как Боря добивался Машу – это история на три года, и хотя эта история хорошая и правдивая, её я тоже опущу. 

Но чтобы жениться на Маше и, главное, народить с нею детей, причём много, Боря хотел получить квартиру. Получить квартиру можно было только работая на одном из огромных заводов, коптящих небо над городом. И то к концу жизни. Если очень повезет. Но всё-таки он пошёл устраиваться в заводскую больницу, хоть кем. Вот тут и выяснилось, что Боря еврей, а международное положение было в тот момент таково, что евреев начали выпускать в Израиль, зато окончательно перестали брать на работу на военные предприятия. С целью предотвращения возможной выдачи на исторической еврейской родине  советских военных тайн – примерно так.  

Невоенных же предприятий, которые бы давали квартиры, в стране не было вообще.

Боря, который, чтобы жениться на Маше и завести с ней много детей, стал боксёром и побил несколько раз, причём не на ринге, ее мужа-боксера, глубоко задумался. Он не хотел в Израиль, но что гораздо важнее – не хотела Маша. Вот тогда, как это всегда бывает, совершенно случайно он узнал от приятеля, что в одной тёплой советской республике не хватает сельских врачей, и что при этом простому доктору там обещают не то что квартиру, а дом с садом. Боря написал несколько писем, получил обстоятельные, но бестолковые ответы, и поехал, один, без Маши, искать место доктора с домом и садом. Он нашел место. Правда, дома не было, но был сад на берегу чистой и холодной речушки, текущей с ближних гор, и разрешение построить в саду дом. Сад на несколько месяцев стал домом. Боря  спал в палатке под инжиром, утром умывался в речке и шел на работу.

Слава о Боре, русском докторе, за две недели облетела округу. Почетное звание «русский доктор» не было связано с национальностью, оно просто означало, что Боря был специалистом с настоящим, не купленным дипломом. То есть он умел лечить. Несмотря на то, что Боря поначалу совершенно не знал местных языков (грузинского, абхазского, армянского, греческого, азербайджанского и еврейского), а местное население не говорило по-английски, по-русски же могло неплохо материться, обсуждать международное положение, торговаться на базаре с лицами промежуточных национальностей и, кто служил в армии, отдавать и понимать строевые команды; так вот, несмотря на это, все очень быстро поняли, что Боря не просто «русский доктор», но «очень хороший русский доктор». И Боря стал обнаруживать десятирублевки и даже четвертные в кармане халата после каждого визита к больному. Поначалу это привело его в смятение, он стал бегать по тем, кого лечил, чтобы возвращать мзду, перессорился с пациентами и узнал много местных слов и выражений. «Шени чири ме!» – кричал он через забор бабушке своего больного (а значило это  «твои беды – мне»), «кал батоно!» (а это значило «мадам» или «госпожа») «возьмите обратно ваши деньги. А то я больше не приду к вашему внуку!» На него обижались. Однако здоровье внука, дочери, брата было дороже обычая платить доктору. Платить перестали. Но на поляне посреди Бориного сада, откуда ни возьмись, появились щебенка, камень, цемент, песок, известь, доски и черепица. Не всё сразу, а в необходимой и разумной последовательности. Соседи, которые гордились Борей, как чемпионом мира по медицине, по счастливой случайности выбравшим именно их деревню для проживания с будущей женой и будущими детьми, шли к нему с советами и с помощью. Так что за полгода в саду вырос дом. Ну не дом, но и не времянка, а настоящий капитальный чулан в глубине будущего дома. Чулан стоял гордо и одиноко, а вокруг него уже ждал будущих стен могучий и прочный фундамент большого дома. 

Была ранняя весна, зацвели абрикосы, когда Боря понял, что пора ехать за Машей. 

Они вернулись, когда цвел гранат. Пока Боря ездил за Машей, соседи поставили вокруг сада новый забор и ворота. Боря привёз Машу на рейсовом автобусе в полдень. Первым их увидел Вахо, хозяин и шеф-повар «точки» у моста через реку, ту реку, в которую впадала речушка, возле которой цвел Борин сад. Вахо стоял в дверях своей «точки», прислонясь к дверному косяку, и смотрел на реку под мостом, где его младший брат Миша мыл мотоцикл  «Индиан». Мотоцикл был старше Миши лет на сорок. Вахо смотрел на Мишу и на его мотоцикл, но на самом деле, каким-то загадочным образом, боковым зрением, почти что ухом, но очень зорко, Вахо смотрел на Машу. И разглядел её хорошо, и сразу  понял: в деревню приехало счастье. Вахо, человек на редкость громоздкий и молчаливый, перестал подпирать косяк, сошёл с крыльца, чтобы взять сумку из рук Маши и чемодан у Бори.  Уже у самого сада их догнал Миша на сверкающем и мокром «Индиане», сложил чемоданы и сумки в мотоциклетную коляску и с треском доставил имущество доктора и докторши к фундаменту будущего дома. А вечером в гости к русскому доктору и его Маше пришла вся деревня. Молодым подарили всё, что нужно для семейной жизни, включая большую кровать, телевизор, умывальник и даже детскую коляску, которая была пока не нужна. Ещё подарили щенка кавказской овчарки по имени Барс. Маша стала звать щенка Барсиком.  

Через семь лет  у Бори и Маши было трое детей, два мальчика и девочка. Барсик стал огромным псом, добрым, как Маша, и неутомимым, как Боря, дом из чулана, как из семечка, вырос в стройное дерево, к которому каждый год прирастала новая ветка – то веранда, то мезонин, то гараж. В гараже стал жить «жигуленок». Не новый, но зато цвета морской волны.

Ещё через год началась война.

Нельзя сказать, чтоб совсем внезапно. Она началась, как стихийное бедствие, с предчувствий, со слухов, с мигрени и ломоты в костях. Казалось, приближаются гроза или ураган, или сход лавины. Но вместо этого однажды днём с востока на запад по мосту мимо «точки» и стоящего на пороге Вахо промчались три боевых машины пехоты со странными знаменами  на тонких длинных древках. Что-то средневековое было в этих белых знаменах с рыцарем и драконом. Через несколько дней с запада на восток в деревню проследовало четыре танка. На броне сидело с дюжину галдящих парней, все они палили из автоматов, как им казалось – в воздух. Однако они умудрились подстрелить мальчика, взобравшегося на орех возле моста. Рана была не серьезная, но, падая, мальчик сломал руку и ногу, так что русскому доктору пришлось повозиться. С этого времени Вахо перестал стоять в дверях своей «точки», а рядом с деревянной стойкой, набухшей и растрескавшейся от вина, поставил свою старенькую двустволку. Она ему не пригодилась. Как-то утром, не рано, часов в десять, Вахо смотрел в окно за реку, когда вдруг почувствовал, ощутил всем большим телом, что как раз оттуда что-то несется, со свистом раздирая воздух. И вдруг грохнуло, разорвалось прямо перед окном. Стекла лопнули и просыпались в котёл с красным лобио. Все, кто был в «точке», бросились к окну, посмотреть – в чём дело, когда из того же мелкого леска, из зарослей акации за рекой раздалась короткая пулемётная очередь. Все посетители «точки» так и торчали в окне, головы не пригнули, ведь невозможно было представить, что кто-то всерьёз стреляет в живых людей. Самой крупной мишенью в этой толпе раззявивших рты мужчин был Вахо. Со странным звуком, знакомым каждому повару, прямо в сердце вошла сталь. Этот звук – последнее, что слышал Вахо в жизни. Боря, которому пришлось доставать пулю, поразился, с каким тщанием была сделана эта штуковина, одна из сотен в пулеметной ленте. Пуля для Вахо. И еще Боря подумал, что у кого-то хранится сейчас пуля для Бори. Дальше его воображение не пошло. Он запретил своему воображению идти дальше. Однако с этого дня вся Борина семья перебралась жить в подвал. Только Боря и огромный Барсик бродили по ночам в пустом и тихом доме.

Бои за деревню продолжались все лето и осень. Мост взрывали и восстанавливали одиннадцать раз.  На кладбище за деревней почти каждый день появлялись свежие могилы. В них лежали деревенские жители рядом с  любителями езды на танковой броне, стрельб из винтовок с оптическим прицелом, ночных разведок, а также металлических пуговок и ремешков, тяжёлых пулеметных лент, больших и грубых ботинок на слоеной подошве, пестрых нашивок, шейных платков, по пиратски повязанных на голове, галунов, орденов, бляшек и кокард. Многие прежде, чем умереть, попадали в руки русского доктора.  Племя дикарей, купленное за пеструю хрень, любители фильмов про Рембо, жвачки и конопли, хвастунишки без капли мозгов – в последние минуты своей единственной и драгоценной жизни они умнели на глазах, становились тихи, задумчивы и даже красивы. Но видел это только русский доктор, пытавшийся их спасти. Некоторые из них оставались жить с перевернутыми кишками и мозгами, поумневшие или окончательно спятившие, уползали из этой нешуточной и чужой игры, из этого бедствия – на костылях, на своих двоих, но без рук, или без памяти, или без сердца и совести. Как они впустили в себя эту заразу? Какого чёрта, с чего началась эта чёрная оспа,  болезнь, которой заболевает весь народ, но умирают главным образом мужчины в возрасте от пятнадцати до тридцати пяти? Боре некогда было думать. Он кромсал, чистил, сшивал людскую плоть, чернел лицом, худел, и, чтобы уснуть, пил спирт. Он засыпал в кухне своего дома, обнявшись с псом, который терпеть не мог запах спирта и эфира, но очень любил и уважал своего хозяина. Барсик ждал, когда Боря уснет, а потом выбирался из под его волосатой руки и шел в чулан в сердце дома, в котором пряталась дверца в подвал – проверить, всё ли в порядке. За дверцей и  узкой каменной лестницей, пробитой вглубь гранитной скалы, была заветная комнатка – прихожая к винному погребу. Без окон, но очень чистая, с низким, побеленным голубоватой известью потолком. Там всегда стояла ровная температура – плюс четырнадцать по Цельсию. Маша поместила в одном из углов комнатки икону Николая Угодника, перед иконой и днём и ночью горела лампадка. Маша и дети редко выходили наверх, только по особому разрешению Бори и под охраной Барсика. Мальчики компенсировали утрату свободы драками и возней на широком, сколоченном из душистых туковых досок топчане. А девочка притихла, побледнела и только просила все время сказок от мамы и братьев. 

Дни шли за днями, надвигалась зима, война становилась все серьезней, все взрослее, все страшнее и гаже, все больше детей, стариков и женщин стало на ней погибать. Половина деревни была сожжена и разграблена, почти все мужчины воевали на чьей-либо стороне, а иногда попеременно то на той, то на другой, уже и регулярные войска, которые трудно стало отличать от бандитов, укатывали и разбивали старую дорогу своими самоходками и танками. В небе над деревней несколько раз появлялись военные вертолёты, а по ночам с воем на нижайшей слышимой ноте пролетали бомбардировщики…

В середине октября ранним утром, перед самым рассветом Боря услышал, как к дому подъехала машина. «Козёл», – подумал Боря и не ошибся. На таких военных «козликах» – «Уазах», или на самоходках, или на БМП, или на чем попало, включая огородные тачки, к нему возили раненных. Либо к раненным увозили его, Борю.  Доктор старался как можно реже покидать дом и  никогда не закрывался изнутри, чтобы не возникло соблазна ломиться и стрелять. И сейчас он продолжал ждать гостей лежа на своем матрасе в кухне под окном. Боря не спал на кровати с тех пор, как пулеметная очередь, скорее всего случайная, с дуру, прошила всю комнату, разбив светильник на тумбочке и продырявив ковер над диваном.

Боря услышал ворчание Барсика, перешедшее в радостное горловое урчанье, и понял – приехал кто-то свой.

Это был майор Витя Ермак, связист с военного аэродрома километрах в десяти от деревни. Боря принимал трудные роды у его жены, множество раз пил с ним коньячный «материал», про который Витя говорил – не хуже самогонки, и пару раз ездил рыбачить на закрытое водохранилище в Шамхор.

Витя выглядел странно. Он был в армейских галифе и сапогах, но вместо гимнастерки на нем нелепо топорщился тесноватый пиджак, а на голове глубоко на уши была надвинута кепка с пуговкой на макушке.

Занимался рассвет, в кухне стояли холодные сумерки, но керосиновую лампу они зажигать не стали. Просто сели за стол и поговорили.

Где твои? – спросил Витя.

Борю давно не спрашивали, где семья, а если спрашивали, он коротко отвечал – «Уехали».

Вите Боря сказал правду:

Здесь. В подвале.

Плохо, – сказал Витя. – Совсем плохо. Мы уходим. Оставляем аэродром. И оружия остается – на две армии хватит. Представляешь, какая зима здесь будет?

Боря ничего не ответил. Он налил себе и Вите чачи в граненые стопки, достал из трехлитровой банки пригоршню соленых перцев.

Есть хочешь? – спросил он Витю.

Нет, не хочу. 

 Они выпили.

Я приехал позвать тебя с собой. У нас в самолёте есть место, одно. Только одно… Летим завтра, аккурат через сутки, в Москву. Я с Наташкой и Олежиком оттуда в Новосибирск, на новое место службы. А ты бы…

Не трать порох, – сказал Боря усмехнувшись. Так в точности сказал бы сам Витя Ермак, он любил всякие солидные обороты, приличествующие легендарному Ермаку вообще и майору связи советской армии в частности. Боря налил еще по стопарю.

Да ты не понял!.. – Ермак притянул голову Бори к себе и зашептал ему что-то в самое ухо. 

Боря слушал долго и не верил. Ничему не верил. И тогда Витя сказал: 

– Я тебе своим Олежкой клянусь, что все так, как я говорю. А тебе выбирать надо. Зимой тебя подстрелят, что с твоими будет?.. Ну, всё. Думай. Я тебя жду. 

Витя уехал, а Боря остался думать. 

Он думал часа два, пока не рассвело, потом спустился в подвал, разбудил Машу, поднялся с нею в дом и сказал:

– Маша, завтра утром я уезжаю, в Москву. Через неделю… Или через две недели… Или через три… В общем, я приеду и вас увезу. 

Маша заплакала. Не потому что она усомнилась в Боре, в том, что он приедет и всех их увезёт, а потому что она любила его, и знала его, и понимала, что он чувствовал, уезжая сейчас. 

Маша ни о чем Борю не спросила, а просто проплакавшись принялась собирать мужа в поездку и заодно готовить дом к жизни без хозяина. Они вместе с Борей забили досками окна, выходящие на дорогу, и обвили забор колючей проволокой – затеи пустые, но все-таки не совсем же бессмысленные.

Потом Боря пошел к Мише, брату убитого Вахо. Миша несколько месяцев пропадал на войне, а в начале осени его привезли едва живого, с перебитыми ногами  и выгрузили на носилках возле родного дома, вернее, возле того, что осталось от дома. А осталась только летняя кухня да хлев, в котором вместе с осликом и тремя козами жила старуха мать, да вдова Вахо, да двое его ребятишек. Боря Мишу собрал по частям, но части еще не срослись хорошенько, так что на ноги Миша пока не встал. Но собирался.

И вот на виду у всей деревни и у тех, кто в тот момент ею владел, Боря перевёз все Мишино семейство и самого Мишу в свой дом. Миша переезжал в коляске «Индиана», которую толкали дети Вахо. А сам мотоцикл вёл в поводу Боря. Бензин в деревне исчез, казалось, навсегда. Только солярка, необходимая для танков и БМП, была кое-где запрятана по домам, но солярка была валютным, стратегическим товаром. Редким и тайным. Вот керосин в деревне был припасен в изобилии, в этом сказывалось благословенное соседство военного аэродрома. 

К вечеру к русскому доктору привезли нескольких раненых. Уже ночью, осмотрев, подштопав и перевязав всех, Боря вышел на поляну перед домом и сказал угрюмому бородатому греку, бывшему в этом битом отряде за главного:

Больше раненных не вози. Уезжаю я. К семье. 

Куда это? – подозрительно поглядел на Борю грек.

Говорю тебе, к семье, к своим. Вот дом на соседей оставляю. Довоюете – вернусь.

Грек забрал своих раненых в БМП и уехал, а Боря спустился в подвал, поцеловал спящих детей, обнял Машу, которая больше не плакала, взял сумку, с которой в былые времена уезжал или уходил на вызовы, и отправился пешком на военный аэродром.

С Мишей он прощаться не стал, между ними все уже было договорено: где в доме спрятан автомат, где патроны, где гранаты, и в каких случаях надо ими пользоваться, а в каких не стоит. Миша за последние месяцы стал взрослым. На это, во всяком случае, надеялся Боря. Больше ему надеяться было не на кого и не на что.

У меня  Боря оказался примерно через неделю, его привёл с вокзала, где русский доктор ночевал, мой старый приятель. 

В то время я только начинала жить в Москве, меня поселила к себе в мастерскую подруга-искусствовед. Мастерская  была просто комнатой в прелестном ампирном «допожарном» особнячке, чудом сохранившемся с начала девятнадцатого века в переулке возле Поварской. Хлебный переулок… Место бойкое. Кто только у меня там ни бывал! Подруга-искусствовед была женщиной очень интеллигентной и главное доброй, она терпела. Ей, когда она изредка опасливо появлялась в особняке, даже нравились люди, которых она заставала – то это были молодые поэты с Урала, то многодетная семья немцев, которая из родных моих краёв переселялась в Германию и ждала документов, то великая армянская художница с племянницами, да мало ли еще какие странники. Было это Время Странствий, достойное Книги Перемен. 

Боря был из странников странник… Потом, много после, он оказался улыбчивым, остроумным малым, рассказчиком забавных историй. Он и свою историю рассказывал как цепь анекдотов… Потом. А в те две недели, что он у меня жил, точнее – приходил ночевать, он почти не говорил. Мой друг объяснил мне, что Боря хочет арендовать военный самолет, чтобы вывезти семью из горячей точки. Дело это безнадежное. Еще и потому, что денег у Бори нет. А деньги нужны огромные.

У меня был кое-какой опыт  по части полетов в горячие точки, и однажды я попробовала поговорить об этом с Борей. Пока я перечисляла ему  начальников, механиков и пилотов, он внимательно слушал и только кивал и говорил: «Знаю. Не годится». И коротко объяснял – почему. Потом он сам стал говорить, просто перечислять организации и фамилии, где бывал, с кем встречался… Это была целая империя авиации, империя средневековая и разваливающаяся. Боря знал о ней всё. Он встретился со всеми авиационными начальниками всех ведомств и частей, от тех, кто тушил пожары до тех, кто ловил бандитов. В это время тушить пожары и ловить бандитов никто и не думал. Так почему было бы не слетать в одну маленькую горячую точку, где в саду, в подвале уцелевшего дома сидела с тремя малыми детьми русская женщина, привезённая в этот самый рай самим Борей? Женщина слишком наивная и добрая для войны, слишком красивая, чтобы хоть нос высунуть в мир обезумевших, с цепи сорвавшихся вооруженных и голодных, потерявших честь и совесть мужчин.   

Когда Боря говорил со мной, он ни разу не повысил голос. Он был очень задумчив, расчетлив и тверд. Как будто операцию делал – без наркоза и  на самом себе. Он не имел права терять сознание от боли, и он обязан был выжить. 

Я поняла и перестала его расспрашивать. Но он уже не мог остановиться, разговаривая со мной, он словно думал вслух. Тогда я и узнала, что шептал ему в ухо майор Ермак. Он называл имена и телефоны членов одной банды, всё это были летчики высокого класса, асы, зарабатывающие доставкой чего угодно куда угодно. С ними, считал Ермак, можно было договориться. Конечно, если отыскать денег. Много денег.

Боря этих бандитов нашел сразу. Они сидели неподалеку от Главтелеграфа, в неприметном офисе, в который вела прямо с улицы покрашенная суриком стальная дверь без таблички. Они назвали сумму. Эти хотя бы назвали сумму и сроки. Остальные просто не хотели слушать. Так что Боря, как начал свои поиски с этих бандитов, так к ним и вернулся. Главным у них был полковник по фамилии Альпеншток, так мне запомнилось.

Боря прекратил поиски самолетов и летчиков. Оставалось найти деньги…

И вот на несколько дней он исчез. А вернулся на бензовозе с уральским номером. Он ворвался в мастерскую, сунул руку за шкаф и достал оттуда к глубокому моему изумлению пистолет. Сунул его за ремень, как это делалось испокон веку во всех детективах, и сказал: 

Дня через два-три Маша приедет, с детьми. Можно?

Можно-то можно. А разве ты не приедешь?

Боря ответил не сразу:

Нет, я попозже. 

И ушёл. Я вышла за ним, и тут-то и увидела бензовоз с крупной надписью «Огнеопасно!» 

Прошло два дня. Были сумерки, шёл первый снег, когда мне в окно постучалась чья-то робкая рука. Я пошла открывать и увидела перед крыльцом небольшую толпу. Впереди всех стояла молодая женщина, про которую я сразу поняла – Маша, а за нею человек пятнадцать, из которых больше половины – дети, остальные – женщины преклонных лет и один долговязый парень на костылях, Миша – догадалась я.

Мастерская моей подруги была в окружении еще трех комнат-мастерских, самая большая комната с камином была общей гостиной, вот там с согласия всех художников поселился на несколько дней этот табор. Главной сложностью было – не засветиться. В буквальном смысле. По соседству  с нашим особнячком было посольство одной небольшой европейской страны, его обитателей очень волновал свет в окнах домика, про который было точно известно, что это мастерские художников, где по ночам никто не живет. После девяти вечера мы не зажигали свет, ребятишки облепляли окна гостиной, за которыми валил и валил мягкий московский снег, гуляли толпы спокойных, сытых людей, сияли фонари. Дети вели себя необыкновенно тихо, они и разговаривали шепотом. Как в кинотеатре. С каждым днем наш табор редел, стариков и детей разбирали родственники и друзья, для них начиналась новая жизнь. А Боря всё не появлялся.

Я в те времена работала сразу в нескольких местах, возвращалась поздно и всякий раз заставала детей спящими, а Машу вяжущей свитер для Бори. Мы с нею по долгу разговаривали – о детстве, которое обе провели на Урале, о доме, который они с Борей построили и оставили, об их детях, о том, как они жили три недели без Бори. Автомат и гранаты Мише не понадобились, но если бы не Барсик, вряд ли они бы дождались Борю. Почти каждую ночь незнакомые мужчины со страшными голосами колотили прикладами в дверь. Им отвечал только Барсик, отвечал таким рычанием и лаем, что страшные голоса пришельцев линяли и блекли, переходили на шёпот и в конце концов удалялись вместе с шарканьем тяжёлых ботинок по гравию тропинки. Она рассказывала мне об этом на разные голоса, изображая все происходящее – так она привыкла рассказывать детям бесконечные сказки в подвале. Она рассказывала, и сама смеялась над собой. Но бывало, и плакала потихоньку. Маша горевала обо многом, о соседях, о доме, в котором собиралась прожить всю свою жизнь… Но Барсик – был главной ее болью. Она знала, что рассталась с ним навсегда.

На вопрос, почему Боря не приехал со всеми, Маша отвечала просто: «У него дела». Она ждала его каждый день, я видела, как она слушает шаги под окном, как встречает любой телефонный звонок и стук в дверь. Но  Боря всё не ехал. 

 Однажды, а было это за день до Нового года, я вернулась как всегда поздно вечером, открыла двери своим ключом, зажгла ночник и увидела такую картину: на полу поверх ковриков, одеял, диванных подушек, пальто и шалей раскинув руки спал Боря в новом, связанном Машей свитере, в ватных штанах и тёплых носках.. На правой его руке спала Маша с девочкой, на левой – мальчики.

Утром я узнала, что за дела делал Боря и как они ему удались.

Во-первых, про бензовоз. Решив во что бы то ни стало достать деньги, Боря сходил на Главтелеграф и сделал несколько звонков в родной уральский город. После чего отправился на вокзал, и в общем вагоне укатил на Урал. Через сутки он встретился с бывшим мужем Маши, боксёром, который уже больше не занимался боксом, а работал «крышей» на нефтехимическом заводе-гиганте. Бензин они одолжили с охраняемого боксёром завода, нашли бензовоз с водителем, как могли, заплатили шофёру, и Боря на бензовозе погнал в Москву, где большую часть бензина продал знаменитому бензозаправщику Колерову. С вырученными деньгами и остатками бензина он отправился к полковнику Альпенштоку (за фамилию не ручаюсь) и отдал ему задаток, честно предупредив, что окончательно расплатится к Новому году. Летчик-ас согласился, и через три часа они уже летели за Машей на штурмовике. Не на пустом, а с бочками все того же уральского бензина. 

Эти бочки у них с душевным трепетом купили те, кто на тот момент владел тем самым военным  аэродромом, на котором совсем недавно, но казалось – тысячелетие назад, нес службу майор Витя Ермак. Не зря он клялся своим Олежеком, все получилось именно так, как он говорил…

Вооруженные до зубов благодарные покупатели снабдили Борю «козлом», возможно все тем же, на котором осенью к нему домой приезжал Витя, а также шофером. Предлагали в придачу станковый пулемет с гранатометом, для безопасности. Но Боря отказался. Через двадцать минут он был у родимого сада и дома, запорошенных сухим колючим снежком. Дом выглядел необитаемым. Сердце у Бори сжалась до размера грецкого ореха. 

– Барс! – позвал он осипшим, не своим голосом.

Дверь распахнулась, и огромный Барсик выкатился с непристойным, щенячьим визгом. Борю он, конечно же, повалил и не отпустил, пока не облизал всю его покрытую до глаз черной щетиной физиономию.

Так наступило короткое, ослепительное счастье. Все обошлось. Почти все обошлось. Маша и дети были здоровы и готовы в дорогу. 

Боря проехал по деревне, зашёл к соседям, у которых, он знал, была родня в России, предложил «подбросить». К вечеру туго набитый старыми и малыми «козёл» доставил пассажиров к борту самолёта и съездил во второй рейс – за Бориной семьёй и Мишей, которого необходимо было показать в хорошей клинике в Москве. Так закончилась эта история.

Почти закончилась. Ведь сам-то Боря остался в своей «горячей точке». Он остался, потому что помнил о долгах: лётчику-асу, бывшему Машиному мужу-боксеру, да и уральскому гиганту нефтехимии за шестьдесят тонн экспроприированного бензина. И русский доктор отправился через воюющую горную страну с заваленными снегом перевалами к морскому побережью, в мандариновые края, из которых очень трудно, но все же ходили поезда на север. Там он на оставшиеся бензиновые деньги купил пять «секций» мандаринов и покатил в мерцающем режиме, напоминающем пульс умирающего, в родные края – на Урал. Пару раз он пожалел, что отказался от станкового пулемета. И раз тридцать благодарил Бога за то, что отказался. Он приехал в свой заваленный сугробами тихий город под Новый год и продал мандарины. А затем уже отправился за женой и детьми ко мне, в московский Хлебный переулок. В сумке, той самой, докторской, с которой Боря ходил к деревенским своим пациентам, он привёз мандарины. Мы встретили Новый год. 

И расстались.

Много еще всего любопытного происходило в Бориной жизни в последнюю  пятилетку прошлого века.  Но карьера русского доктора для него закончилась. Боря навсегда оставил свою профессию, как пришлось оставить свой любимый, главный в жизни, дом, как и Барсика, лучшего в мире пса. 

Сейчас он живет в Торонто, в будни играет на бирже, а по воскресениям – во дворе своего двухэтажного дома – в баскетбол с детьми и соседями. Дети учатся в колледже и говорят по-русски с изрядным акцентом. С Машей мы переписываемся по электронной почте. Недавно они завели собаку. Все забываю спросить, как её зовут.

Комментарии читателей к рассказу

ЯНКЕЛЬ, ИНКЛОЦ  ИН  БАРАБАН

В нашем приграничном городке издавна в мире и понимании живут румыны и евреи, поляки и украинцы, и русские, и армяне, и татары. Все, кто сюда приезжает, остаётся здесь навеки. Потому что здесь место такое райское. Не знаю, живут ли здесь ангелы, но то, что они здесь частенько прогуливаются, отдыхая от своих забот, – это точно! Люди же у нас – просто чудо! Работать – так работать. Отдыхать – так отдыхать. Свадьбы – всю осень. А то и зимой. И весной. Круглый год свадьбы. А детей! Садиков не хватает! В школах тесно! Крови так перемешались, что никто уже точно и сказать не может, кто какой национальности. А о политике как-то никто и не задумывается. Некогда. Тут один кореец приехал к нам. И затеял организовывать общину корейскую – мол, община нацменшинств, – стал корейские права качать: мол, мы великий народ, корейцы! Сам себя председателем общины назначил, а в общине жена его Ли, специалист по тёртой морковке, и два сына – ой, умру сейчас! – Чук и Гек, симпатичные такие. Круглолицые. Как коряки. Кстати, у нас и коряки есть. Тут одна учительница говорит мамаше на родительском собрании: ваша дочь щурится всё время, ей надо бы зрение проверить, мамаша. А мамаша как возмутится: какое ещё там зрение?! – и с гордостью: «Коряки мы!» Вот так вот можно впросак у нас в городе попасть. 

Ну – вышел наш кореец к мэрии. С флагом и плакатом: мол, дайте помещение для офиса общине корейского народа здесь, у вас, на границе с Румынией, Молдавией, Приднестровьем и прочими окнами в Европу. А на него никто и внимания не стал обращать, все заняты. Только Таджимуратов Таджимурат Таджимуратович, уважаемый наш единственный узбек, мудрый человек, пошли ему его аллах многих дней жизни, подошёл к нему и деликатно пристыдил: и как тебе не стыдно, уважаемый кореец? Люди вон работают все, а ты тут бездельничаешь, давай иди яблоки-семеренки собирай, вон они ветки обламывают своей тяжестью. Ну кореец тот и не прижился у нас. 

Уехал куда-то дальше митинговать. А потом оказалось, что флаг-то у него вовсе и не корейский был. А Бангладеш. Мы все потом месяц озадаченные ходили, – где он его взял, интересно.

Прошёл у нас тут как-то слух, что продают погранзаставу. У нас ведь всё продают: заводы, корабли, танки… Реверансы делают в сторону демократии, воздушные поцелуйчики посылают, а сами тихонько продают, продают, продают… Вот кто-то и сказал вечером в ресторанчике «Извораш» («Ручеёк» по-русски) за пивом: а слышали – заставу продают? Народ у нас хозяйственный, предприимчивый, денежный – побежал интересоваться, а за сколько? С пограничниками или без? И продают ли с заставой кусочек границы? Коридорчик. Маленький такой, сантиметров двадцать, чтоб хватило сгонять в Румынию и назад. На цыпочках – топ-топ-топ легонько, туда и назад. Кусочек в виде бонуса к заставе, нет?

Начальник заставы капитан Бережной как увидел толпу у ворот – заставу в ружьё, стал своему генералу звонить: мол, тут митинг какой-то, революция, непонятно чего хотят… Когда выяснили, разогнали всех по домам. Народ разочарованный ушёл, хотелось им не столько заставу, сколько тропиночку в Румынию прикупить. У многих это давняя была мечта – такую тропку иметь. А всё потому, что когда Молотов и Риббентроп земли как яблочный пирог делили, о людях совсем не думали, семьи разделили так запросто. В Румынии мать осталась, в Украине – дети, или с одной стороны Прута один брат, с другой второй… Как, например, Янкель Козовский и его брат Матвей. Оба прекрасные потомственные музыканты. И отец их был аккордеонист знатный, и дед играл и на трубе, и на сопилке, на свирели, на окарине. А най у него звучал!.. Так сейчас и не играют вовсе. Сам король Румынии Штефан и супруга его приезжали слушать его най… А брат отца Янкеля и Матвея как-то в Ленинграде по случаю играл на саксофоне знаменитому саксофонисту, – знаете, такому бородатому, эффектному, модному тогда. И что? Тот такую мелодию не то что на саксофоне своём золотом, не то что языком, губами и дыханием – он пальцами на фортепиано сыграть не смог! Потому что техника у Козовских была фантастическая, и четверть тона могли! Вот как! Такую вот семью, такой вот семейный оркестр разделили границей и не задумались…

Сейчас-то Янкель совсем старый уже. А бывало – лет двадцать, двадцать пять назад – подъедет на велосипеде к самой границе, выйдет на берег Прута в условленное время, а с другой стороны реки – Матвей. Покричат друг другу:

– Эй! Как дела, Янкель?!

– Дела – хорошо! Как мама?!

– Мама скучает, тебя хочет видеть, Янкель, может, приедешь?! Я оплачу. Поиграть бы нам ещё вместе, а?! Янкель?!

– Эх, поиграть бы! Хорошо! Присылай вызов!

– Что?

– Вызов, говорю! Приглашение, говорю, присылай, говорю! 

Ну и потом волокита: пока вызов придёт, пока Янкель все документы соберёт, характеристики подпишет, с этими бумагами в Киев или в Москву едет, чтоб визу открыть, паспорт получить. Потом через месяц опять к Пруту выходит.

– Матве-ей! Матвей! Отказали мне!

– Что?!

– Говорю, от-ка-за-ли мне! Приведи маму к реке на следующей неделе. Маму видеть хочу!

– Что?!

– Маму! Маму приведи сюда!

И через неделю со всеми предосторожностями приводят под руки старенькую маму, Еву Наумовну, к Пруту. А мама плохо видит и плохо слышит уже. Ей одолжили у румынских пограничников бинокль. Она смотрит в бинокль, не понимает, как в него смотреть, видит на том берегу фигурку своего младшего сына, а ни лица рассмотреть не может, ни услышать, а уж обнять – и подавно!

– Янкель! Вот мама пришла! Вот мама!

– Мама! Как ты себя чувствуешь, мама?!

Матвей наклоняется к маме, кричит ей: вон Янкель, мама, спрашивает, как ты себя чувствуешь, мама! Мама что-то отвечает Матвею. Матвей кричит через реку:

– Ма-ма го-во-рит, что хо-ро-шо! Себя! Чувствует! Только по тебе скучает очень!!!

Янкель видит, что мама руками лицо закрыла. 

– Матвей! Матвей! Что мама говорит?! Что она говорит?!

– Пла-ачет она! Мама пла-ачет! Тебя очень видеть хочет. А в бинокль не ви-и-идно! Не видит она в бино-о-окль! Говорит, хочет услышать, как мы с тобой играем! Напоследок услышать хочет!!!

Янкель огорчается, грустит и, конечно, выпивает. Не выпьешь тут… Первое лекарство от огорчения…

Да, наш небольшой многонациональный и вполне респектабельный городок издавна славился и своими пьяницами. Потому что, как вы уже видите, это не какие-нибудь обычные пропойцы, как в других городах. Ну что вы! Наши пьяницы – это очень талантливый народ: музыканты, художники, актёры, зодчие… Пьянство – как бы понятнее объяснить – это часть их одарённой мятущейся натуры. Бывало, выпьет один такой утром – бац! – и проснулся в нём гений! Эх, сейчас бы за работу! Но нет. Выпьет ещё разок – щёлк! – гений икнул и покинул мятущуюся душу. И художник тянет своё бесполезное, ни на что не годное тело в мастерскую при Калиновском рынке, где подвизается оформителем, пишет объявления типа «Карандаши от тараканов! Три на рубль!» Зодчий нанимается на плиточно-мозаичные работы по отделке декоративного фонтана в местном санатории, актёр вместе с такими же изображает толпу зевак на заднем плане, музыкант собирает в чемодан гнилую аппаратуру и едет на халтуру в село Жабье Ивано-Франковской области играть на свадьбе дочери местного участкового. 

Не то наш Янкель. Он, как и все его предки, играет практически на всех инструментах, независимо от количества выпитого. Но так, как он играет на барабанах, не играет никто! Никто! Гарантирую вам.

И каждую субботу, когда инструменты расставлены и все они, музыканты, кое-как накормлены и – конечно! – напоены хозяевами, вот уж который год он слышит одну и ту же фразу от руководителя их группы, старого аккордеониста Миши Караниды (а говорят они, наши музыканты, на такой певучей смеси румынского, идиш и русского, что ни один лингвист не разберёт такой диалект):

– Янкель! Вставай из-за стола уже, Янкель! Пошли работать. Хай! Инклоц ин барабан ши оплякат! (Ударь в барабан и поехали!)

Янкель даёт мелкую рассыпчатую дробь на барабане, и оркестр начинает свой рабочий вечер, переходящий в ночь, а нередко – и в серое утро.

Как-то Янкель окончательно рассорился с женой, с мамой жены и с тётей жены тоже рассорился. Причину ссоры стороны рассматривали по-разному. Жена, мама жены и тётя жены ссорились с Янкелем из-за его пьянства и нежелания подсуетиться и ехать в Румынию к брату Матвею на постоянное жительство. Янкель же считал, что они, – все эти ведьмы, эти кобры, – что они попросту антисемитки. По линии тёти. Потому что по своей линии они всё же немножко Шустеры и немножко Цибермановские. А тётя у них – да! Онопенко Оксана! Хоть и по мужу Шустер.

– Антисемиты! Антисемиты вы! – кричал Янкель.

– Как ты такое можешь говорить?! Что ты за слова говоришь?! Мне! В моём возрасте! В моём доме! – возмущалась мама жены Янкеля. – Янкель, ты бессовестный, Янкель. Что это за такие слова?! Чтоб этого больше не было! Чтоб ноги этих слов в моём доме не было! И твоей ноги тоже! Чтоб!

– Очень надо мне. Очень надо мне мои ноги в вашу хату! Очень мне надо!!! – дразнился Янкель. – И вообще, ваша дочь Неля распущенная, как я не знаю! Она курит! Поняли вы, мама?

– Ну и что?! – парировала мама жены Янкеля. – Не знаю, не знаю! Курит… Я тебе отдавала приличную девочку. Двадцать лет. Шестьдесят килограмм. Высшее образование. Без вэ пэ. А что ты с ней сделал за эти годы? Её же не узнать! Вот – уже курит. Что ты сделал с моей девочкой, я тебя спрашиваю, что она уже курит?!

Тут вступала жена Янкеля Неля: 

– Все нормальные люди давно куда-нибудь уехали. Я не прошу Америку, я не прошу Израиль, – я хочу к Матвею в Румынию. Что мы тут видим? Пустые прилавки? А в Румынии – кофточки. В Румынии – еда. В Румынии – обувь, в Румынии – всё! Ты столько зарабатываешь на своих халтурах, если бы ты всё не пропивал со своими подлыми друзьями, мы бы уже давно жили в Бухаресте!

Сколько Янкель ездил в Киев, покоряясь жене своей меркантильной, сколько собирал характеристики, справки, что он не иждивенец, что он работает учителем в музыкальной школе по классу духовых инструментов… Даже взял в колхозе справку, что работает руководителем хора-ланки. О! Хор-ланка. То есть хор-звено. Вот кошмар. Это такую моду придумали райкомы на местах, чтоб были хоры-ланки. Это вот как: есть, например, звено колхозниц, работает на огородной бригаде, работает очень тяжело, в любую погоду, пропалывает или собирает, например, свёклу или кукурузу. А надо ещё чтоб они в свободное время пели в вышитых сорочках и венках с лентами. В девичьих венках. В пятьдесят лет. С золотыми фиксами во рту. Наталки-полтавки… Но надо! Надо чтоб пели «Вербовую дощечку» или «Полем-полем край села…» Нет, ну кому охота петь после такого тяжкого дня, когда ещё дома полно забот: дети, корова, свиньи, куры, сад, огород… Ну и набирали в такие хоры, чтоб угодить райкому, кого придётся, бывало и старшеклассники покрупнее габаритами в таких хорах пели. Однажды мы чуть от смеха не лопнули, когда Виталий Уласюк в таком вот хоре по поручению комсомольской организации пел. Один мужчина на всю ланку. Наш Виталий Уласюк, – кстати, впоследствии, через десяток лет после участия в хоре-ланке, он стал лауреатом государственной премии в области прикладной математики, – пел под видом слесаря тракторной бригады. Недавно встреча его класса была, хотели ему хор-ланку напомнить, так он телеграмму прислал загадочную «Мысленно вами симпозиуме Японии».

Да. Так вот Янкель и взял такую вот справку, как бы доказывая свою благонадёжность и лояльность по отношению к существующему строю. А его опять не выпускают. Совсем он закручинился. Просто запил, проще говоря. И на команду Миши Караниды «Янкель, инклоц ин барабан!» без энтузиазма реагировал. И даже играть стал хуже. Хотя играть мог в любом состоянии. А всё почему? К маме хотел. Хотел к маме. Понимаете? Вот вы понимаете, а почему же тогдашние власти не понимали? Не понимали, как взрослый, небритый, толстый грустный дядька остро скучает по маме. А тут опять Матвей заорал на берегу Прута: мол, маме совсем худо! Худо! Хочет, чтоб мы сыграли напоследок!

– Что?! Что?!

– Я ей наигрываю на скрипке, но она говорит: не то, не то… Хочет, чтоб с тобой!

– Ладно! – решил Янкель. – Ладно. В следующее воскресенье вывози маму к Пруту, лишь бы ветра не было.

– Что ты задумал, Янкель?! Не вздумай переплывать, Янкель! Тебя погранцы захапают, и мы не сможем выходить к тебе сюда на берег Прута, нас же не пропустят больше!

– Та не-ет! – досадливо отмахнулся Янкель. – Та не буду я плыть! Я – другое!

– Что?!

– Ничего! Короче, вывози маму! Всё!

Хорошие люди музыканты, правильные люди. Вот где была настоящая дружба народов, вот где была солидарность. Вот где был мир, труд и май! Все и так знали положение Янкеля, и его жену – антисемитку по тёте, и его тёщу, и то, что не выпускают Янкеля к брату в Румынию, и то, что Еве Наумовне стало совсем худо. Уж кого они там, на погранзаставе, уговорили, кого подкупили – не знаю, но в следующее воскресенье на берегу Прута, прямо на границе, выстроился оркестр. 

Там были чуть ли не все музыканты, зарегистрированные, чтоб их не считали тунеядцами, в ОМА (Объединении музыкальных ансамблей). Молдаване, евреи, цыгане, украинцы, русские, поляки, немцы… да кто там был ещё – всех не перечислишь. Многие из них, кстати, пожертвовали халтурами – воскресенье же – и потеряли при этом кучу денег. Но кто там считал! Главное, что Ева Наумовна хотела послушать музыку в исполнении своего сына Янкеля, а это важнее, чем какие-то там сто рублей. Выставили аппаратуру, дорогущую по тем временам, не дешевле автомобиля, не пожалели, лучшую привезли – и установили на берегу Прута. К какой-то машине подключили. Где достали? Ну, словом, все помогали. Даже пограничники с нашей стороны. И знаете – даже Бог постарался, вник: ветер дул 

как раз с нашей стороны Прута на румынскую.

Ждать пришлось недолго. Вот и машина к Пруту подъехала, аккуратно высадили Еву Наумовну, кресло ей поставили раскладное, а Матвей вытащил скрипку из футляра, помахал приветственно музыкантам на нашем берегу.

Ну разве смогу я описать привычными словами всё, что было потом? Разве можно словами описать музыку? Или настроение? Или состояние? Разве можно описать то счастье и радость по обе стороны Прута? Это надо было там присутствовать. Нет, это слушать надо было. Как Миша Каранида дал команду: «Янкель! Ну?! Хай! Инклоц ин барабан ши оплякат!!!» – и заиграл этот импровизированный оркестр для мамы Янкеля. 

Как же они играли! И «Дойну», и «Фрейлакс», и танец польских кавалеров «Краковяк», и «Рула-тирула», и «Мейделе, мейделе». Матвей, весело пританцовывая, подыгрывал из Румынии. А кто-то смотрел на ту сторону в бинокль и комментировал:

– Смеётся! Ева Наумовна смеётся!

– Ева Наумовна плачет, слёзы вытирает!

– Ева Наумовна руками! Руками танцует! Танцует руками и плечами, Янкель! И головой танцует, Янкель, под музыку! И смеётся! И плачет, Янкель!!!

А Янкель знай наяривал, лупил по барабанам и подпрыгивал под музыку, чтобы угодить своей маме, танцующей руками на той стороне, в Румынии… 

Вот такая вот история. Давным-давно ушла мама Янкеля и Матвея в другой мир. Теперь Янкель спокойно может съездить к брату в Румынию, – по новым законам это очень легко и можно поехать в любое время. И Матвей сюда к нам приезжал, с музыкантами встречался, играли вместе… Понравилось ему тут у нас. У нас ведь очень хорошо. Рай практически. Все люди, живущие здесь, уверены, что даже если ангелы тут и не живут, то, отдыхая от своих  забот, частенько прогуливаются…

Комментарии читателей к рассказу